Я провожу следующее различие: есть убеждения, которые были в какой-то момент преодолены, или перекрыты другими убеждениями, или из которых выросли, – и, с другой стороны, убеждения, которые были проработаны и от которых отказались. К психическим изменениям приводит последний процесс, и он требует времени, проработки и оплакивания потерянных убеждений – подобно тому, как оплакивают утраченный объект. Преодоленные же убеждения всего лишь перекрываются новыми, которые неизбежно зависят от преобладающего контекста. И далее, среди других людей и при свете дня человек как будто верит в одно, – а в одиночестве и в темноте – совсем в другое.
[Здесь Бриттон обсуждает эссе З. Фрейда «Зловещее» (“Das Unheimliche”)]
С. 90
В главе, которую я написал для книги о взгляде современного психоанализа на работу Фрейда «Художник и фантазирование», моя критика этой статьи заключалась в том, что Фрейд не проводит чёткого различия между функцией поиска истины в одних художественных произведениях и функцией избегания истины в других или, иными словами, между серьезной художественной литературой и эскапистскими текстами: «Расширение понятия фантазии за пределы осознанных мечтаний об исполнении желаний позволяет объяснить разницу между принципиально правдивой художественной литературой и намеренно неправдивой.
С. 109
Я полагаю, что и в Дискуссиях о противоречиях, и в докладе Сюзен Айзекс [«О природе и функции фантазии». – T.] был упущен важный аспект этого понятия [бессознательной фантазии. – T.] – а именно, различие между инфантильными бессознательными фантазиями, основанными на реальном опыте или сопровождающими его (например, переживание боли от голода как кусающего объекта), – и инфантильными бессознательными фантазиями, отрицающими реальные переживания (об объекте, дающем галлюцинаторное удовлетворение). Это отчасти объясняется тем, что Кляйн тогда еще не сформулировала теорию параноидно-шизоидной позиции и понятие проективной идентификации. Многочисленные последующие разработки пролили свет на разнообразные формы переживания и выражения бессознательной фантазии – особенно это касается работ Ханны Сигал.
С. 110
Оба типа бессознательных фантазий – об идеальном объекте-источнике блага (основанные на телесном удовлетворении) – и о плохом объекте-источнике зла (основанные на телесном страдании) относятся к параноидно-шизоидной позиции. Объект, дающий галлюцинаторное исполнение желаний, функция которого – отрицание утраты и всемогущее утверждение обладания, является предвестником маниакальных защит.
Депрессивная же позиция подразумевает отказ от всемогущества, а также осознание целостности и непрерывности существования объекта. Это делает возможным понимание, что отсутствующий объект находится где-то в другом месте. Соответственно, страдание в разлуке с ним объясняется его отсутствием. Когда отсутствие объекта осознается, место, где он раньше был, но откуда ушёл, переживается как пространство. Если это пространство содержит в себе обещание, что объект вернется, оно переживается как благоприятное, доброе (или даже сакральное в случае идеализации). Если же место этого благословенного ожидания занимает убежденность, что это само пространство уничтожает хорошие объекты – наподобие уничтожающей материю астрономической чёрной дыры, – тогда пространство переживается как зловредное, злокачественное, а возможно и обладающее способностью аннигилировать всё живое. Вера в то, что пространство благоприятно, в конечном счёте основана на любви к объекту, способной пережить его отсутствие; соответственно, место, где он был, сохраняется, чтобы ему было куда вернуться. […] И наоборот, зловредное пространство возникает тогда, когда страдания, которые причиняет мысль о том, что отсутствующий здесь и сейчас объект продолжает где-то существовать, делают её невыносимой, и поэтому в фантазии объект аннигилируется. Вследствие этого, само пространство, из которого исчез объект, воспринимается как причина его исчезновения, а не как следствие его отсутствия. Отсюда возникает фантазия о пространстве, разрушающем объекты.
В клиническом смысле, это приводит к ужасу перед внешним и внутренним пространством и, далее, к обсессивным манипуляциям с пространством и временем, призванным устранить опасные бреши, возникающие во внешнем мире, и компульсивной умственной активности, цель которой состоит в том, чтобы заполнить все лакуны и уничтожить бреши в психическом пространстве. Частично эта задача выполняется с помощью фантазии, основанной на аутоэротизме.
Кляйн считала, что аутоэротизм не предшествует объектным отношениям, а сосуществует с ними, выполняя функцию компенсаторной альтернативы или убежища от фрустрации и страданий, причиняемых, например, голодом. Я полагаю, что фантазии, связанные с аутоэротической активностью, образуют основу для галлюцинаторного удовлетворения, и к этому примитивному началу восходит вся линия развития фантазий, которую увенчивают мечтания, о которых Фрейд писал в «Художнике и фантазировании». В психозе, принимающем желаемое за действительное, недостача отрицается через галлюцинирование отсутствующего объекта или бред, в котором сам человек им оказывается.
Даже в тех случаях, когда внешняя реальность не отрицается, основанные на аутоэротизме бессознательные фантазии могут сосуществовать с реалистическим взглядом на вещи, как, например, в мечтаниях, которые Фрейд часто называл «резервацией». В «Положении о двух принципах психического функционирования» он писал, что «когда в действие вступает принцип реальности, одна из разновидностей мыслительной деятельности отщепляется». Он сравнивал это психическое убежище с заповедником […]
Сс. 111-112
Можно сказать, что тем меньше значимость художественной литературы, чем ближе она к мечтаниям, а чем больше она напоминает сновидения, тем серьезнее мы к ней относимся.
С. 113
Воображение, если понимать его как некое место в психике, где разворачиваются события, которых никто не видит, происходит из фантазийной первичной сцены. В следующей главе я обозначаю это психическое пространство как «другую комнату».
С. 117
Значение художественной литературы состоит в истине, которую та передает, – истине не исторической, не материальной, а психической. Вымысел может выражать истину, подобно тому как факты могут служить её искажению. Это не материальная истина, основанная на соответствии внешней реальности, а психическая истина, основанная на соответствии психической реальности. В клинике, подобно тому, как мы сталкиваемся с отрицанием внешних событий, мы сталкиваемся и с отрицанием внутренних событий. В литературе мы нередко наблюдаем искажение внешней реальности, но можно с большой вероятностью предположить, что искажение внутренней реальности встречается и того чаще.
С. 118
Когда религия стала приходить в упадок, искусство приняло на себя важную роль некоего общего пространства, вынесенного за пределы отдельной личности, для символических репрезентаций скрытых от всех невидимых бессознательных фантазий, которые составляют краеугольный камень психической реальности, – психических аналогов кантовских ноуменов, непознаваемых вещей-в-себе. По моему мнению, лучшее, что есть в литературе и прочих искусствах, воссоздает глубочайше внутренние содержания во внешнем.
В литературе, как и в жизни, есть место эскапизму, – как есть место и сну без сновидений. Фрейдовскую резервацию, в которой обитает мышление, руководимое желанием и принимающее желаемое за действительное, или винникоттовское «пристанище иллюзии» можно найти в книгах, фильмах, театре и телевидении, но эти прибежища находятся в стороне от жизненных достижений и эстетического наслаждения. Они представляют собой разновидность психических убежищ, которые Джон Стайнер описал в одноименной теории и которые, если поселиться в них, принимают форму патологических организаций. При злоупотреблении, эскапистский вымысел в виде, например, «мыльных опер» превращается в подобное убежище с типичным для психической регрессии элементом аддикции.
С. 119
Описывая феномен переходности, Винникотт показал, что психическое пространство рождается по взаимному согласию матери и младенца, находящихся в диадических отношениях; он считал его чем-то вроде нейтральной территории между субъектом и объектом, зоной иллюзии. Я же полагаю, что оно рождается из триадического триангулярного пространства. Как я уже упоминал в главе 4, триангулярное пространство возникает, по моему мнению, тогда, когда возникает позиция третьего, наблюдающего за отношениями между двумя другими. Здесь же я хочу отметить, что «другая комната» воображения возникает тогда, когда эти отношения невидимы. Иными словами, именно там происходит недоступная для посторонних глаз первичная сцена. Я полагаю, что настоящая первичная сцена не наблюдается, а воображается, что она представляет собой то, что, как нам кажется, происходит в наше отсутствие между нашим первичным объектом и другим членом того, что принято называть Эдиповым треугольником. Эта невидимая первичная сцена населяется творениями нашего воображения; она есть не что иное, как пространство вымысла.
С. 121
Претендуя на то, чтобы быть одним из этой «блаженной четы», мы при помощи проекции избавляемся от той части нас, которую «желанье жгучее […] томит без утоленья» и вместе с которой мы проецируем всю возможную зависть и ревность. А после этого мы боимся зависти других людей, наши успехи нас тревожат, и мы ищем умиротворения через отказ от них или жертвы. С клинической точки зрения, подобные феномены разной степени выраженности нередко встречаются в анализе, и за удачи в нём приходится платить жертвенный налог в виде негативной терапевтической реакции. Следует обратить внимание, что я говорю о том, что происходит, когда мы претендуем на то, чтобы быть одним из «этой «блаженной четы», то есть не просто частью какой-нибудь счастливой пары, а одним из той самой «блаженной четы», то есть первичной пары.
Но мы никогда не сможем стать участниками первичной сцены наших бессознательных фантазий, как не сможем и найти себе место в той «другой комнате», где наши объекты встречаются в наше отсутствие. Претендуя на то, чтобы поучаствовать в нашей собственной воображаемой первичной сцене – то есть стать одним из первичной пары или обоими – мы вынуждены прибегнуть к проективной идентификации, которая рождает иллюзию, призванную защитить нас от ревности и зависти, неотъемлемо присущих Эдиповой ситуации. Став частью родительской пары, мы не становимся собственным родителем; и, разделяя с кем-нибудь брачное ложе, мы не становимся участниками первичной сцены, навсегда принадлежащей нашим внутренним родителям. Точно так же, становясь психоаналитиками, мы не получаем способности анализировать собственные фантазии переноса. Если, как это часто бывает, подобная иллюзия подкрепляется реальным успехом, то реальные достижения ощущаются, по моим наблюдениям, как краденое добро или подделки, и отсюда депрессивная вина, маниакальная самоуверенность или настойчивость и персекуторная тревога.
Иногда идеализированная родительская сексуальность присваивается посредством проективной идентификации с одним из родителей или с обоими. Я полагаю, что подобное использование первичной сцены лежит в основе истерии и сопутствующих ей истерической сексуальности и эротизации большинства взаимодействий.
Сс. 123-124
Есть еще два типа клинических ситуаций, на которые, как мне кажется, может пролить свет понятие «другой комнаты». В одном случае «другая комната» остается неким далёким неизведанным пространством, на которое не обращают внимания и которое свободно от фантазий. Соответствующий тип личности можно описать как «лишенный воображения». А во втором случае, наоборот, обвалилась психическая стена, отделяющая «эту комнату» от «той комнаты», то есть воспринимаемое посредством органов чувств от воображаемого. В подобных случаях пациенты принимают комнату, в которой они проходят психоанализ, за «другую комнату», и все фантазии о событиях, происходящих в «другой комнате», разыгрываются, как они думают, в консультационном кабинете. […]
Подобно тому, как триангулярное пространство коллапсирует в диадическое, лишаясь одного из трёх психических измерений и не оставляя места рефлексии (см. главу 4), так и в бессвязной фантазии о событиях, происходящих in absentia, невозможно никакое психическое пространство. В таком случае «здесь» и «там», так же как «сейчас» и «тогда», коллапсируют в единое пространство-время. Все действия первичного объекта совершаются в диадическом модусе, независимо от того, присутствует при этом сам человек или нет; представление о независимых отношениях с третьим объектом полностью отсутствует и, соответственно, всё действия объекта либо совершаются ради самого человека, либо направлены против него.
Сс. 125-126
В главе 1 я предположил, что патологические психические организации поддерживаются за счёт систем контр-убеждений, которые организуют познание таким образом, который бы позволил защитить человека от его (её) собственных латентных убеждений. На этих контр-убеждениях особенно страстно настаивают (и формулируют их в особенно веской форме), когда кажется, что они последняя преграда между человеком и катастрофой, которая неизбежно приведет к тому, что воцарится психический хаос или разверзнется внутренняя бездна. В таких случаях этот хаос сдерживается только непрерывными подтверждениями этой системы контр-убеждений, а всё, что может бросить тень сомнения на эту систему, неизбежно вызывает яростное сопротивление.
Сс. 193-194
[Все переводы из Дж. Мильтона Арк. Штейнберга]