Стандартныя интеріоризаціи внутренней мизогиніи наподобіе “я всегда дружила съ мальчиками, съ дѣвочками мнѣ скучно”, “у меня мужской складъ ума” и “избѣгаю женскихъ коллективовъ, такъ какъ они сплошь серпентаріи” у феминистокъ по большей части вызываютъ грустную иронію: понятно, что патріархатное пристыживаніе приноситъ закономѣрные плоды; понятно и что эта и подобныя позиціи обѣщаютъ говорящей въ лучшемъ случаѣ ситуативный выигрышъ, а въ худшемъ никакого, а мужчинамъ какъ классу онѣ на руку; – или досаду на отсутствіе солидарности, которую тѣ размѣниваютъ на довольно условный и все равно жалобный престижъ, фантазійное самоотождествленіе съ гегемономъ, привлекательнымъ въ томъ числѣ въ духѣ анекдота, гдѣ Дѣдъ-Морозъ не приноситъ новогодняго подарка мальчику изъ бѣдной семьи, такъ какъ подарка заслуживаютъ только тѣ, кто хорошо кушаетъ.
Это притомъ, что никакое фундаментальное угнетеніе не проходитъ безслѣдно для угнетенныхъ: многія приписываемыя имъ отрицательныя качества, увы, совершенно реальны, но не эссенціально, а аккуратъ по причинѣ угнетенія – порча (оккультныя коннотаціи умышленны) наносится частью стихійнымъ и закономѣрнымъ образомъ, а частью цѣленаправленно – для оправданія и укрѣпленія статуса-кво.
Всѣ эти соображенія прискорбно-рѣдко всплываютъ, когда рѣчь идетъ о Рашкѣ-парашкѣ. Эхъ! эхъ! придетъ ли времечко, когда (приди, желанное) реплики наподобіе приведенныхъ выше или застѣнчивыя увѣренія, что, напримѣръ, враждебные, иногда откровенно-шовинистическіе стереотипы о русскихъ въ “западной” культурѣ ничуть не обидны, дегуманизирующіе паттерны ничѣмъ не опасны, вѣдь я-то не глупая блондинка и вообще порядочная женщина; фантазіи о завѣдомой и кромешной общности интересовъ, то есть отсутствіи своихъ собственныхъ, отдѣльныхъ; готовность слить свою автономію по первому требованію, заискиванія передъ иностранцами, иногда и вовсе гипотетическими, особенно въ исполненіи небогатыхъ людей съ однимъ паспортомъ, и прочія проявленія колоніальной дереализаціи будутъ вызывать ту же досадливую иронію – радующую тѣмъ, что, во-первыхъ, это подбадриваетъ и отчасти защищаетъ аудиторію изъ миноритарной группы, а во-вторыхъ – работаетъ по принципу fake it until you make it, открываетъ второй фронтъ въ войнѣ за достоинство или, по крайней мѣрѣ, cachet и авторитетъ.
Для вдохновенія:
Остановлюсь на грубомъ, можно сказать, различіи между любовью моральной и любовью эстетической. Мы жалеемъ человѣка или онъ нравится нам – это большая разница, хотя и совмѣщаться эти два чувства иногда могутъ. Попробуемъ приложить оба эти чувства къ большинству современныхъ европейцевъ. Что же намъ – жалѣть ихъ или восхищаться ими?.. Какъ их жалѣть?! Они так самоувѣренны и надменны; у нихъ такъ много передъ нами и передъ азиатцами житейскихъ и практическихъ преимуществъ. Даже большинство бедныхъ европейскихъ рабочихъ нашего времени такъ горды, смѣлы, такъ не смиренны, такъ много думаютъ о своемъ мнимомъ личномъ достоинствѣ, что сострадать можно имъ никакъ не по первому невольному движенію, а разве по холодному размышленію, по натянутому воспоминанію о томъ, что имъ въ самомъ дѣлѣ можетъ быть въ экономическомъ отношеніи тяжело. Или еще можно их жалетьѣ «философски», то есть такъ, какъ жалѣютъ людей ограниченныхъ и заблуждающихся. Мнѣ кажется, чтобы почувствовать невольный приливъ къ сердцу того милосердія, той нравственной любви, о которой я говорилъ выше, надо видѣть современнаго европейца в какомъ-нибудь униженномъ положеніи: побѣжденнымъ, раненымъ, плѣннымъ,– да и то условно. Я принималъ участіе въ Крымской войнѣ какъ военный врачъ. И тогда наши офицеры, даже казацкіе, не позволяли нижнимъ чинамъ обращаться дурно съ плѣнными. Сами же начальствующіе изъ насъ, какъ извѣстно, обращались съ непріятелями даже слишкомъ любезно – и съ англичанами, и съ турками, и съ французами. Но разница и тутъ была большая. Передъ турками никто блистать не думалъ. И по отношенію къ нимъ дѣйствительно во всей чистотѣ своей являлась русская доброта. Иначе было дѣло с французами. Эти сухие фанфароны были тогда побѣдителями и даже въ плѣну были очень развязны, так что по отношенію къ нимъ, напротивъ того, видна была жалкая и презрѣнная сторона русскаго характера – какое-то желаніе заявить о своей деликатности, подобострастное и тщеславное желание получить одобреніе этой массы самоуверенныхъ куаферовъ, про которыхъ Герценъ такъ хорошо сказалъ: «Онъ былъ не очень глупъ, как большинство французовъ, и не очень уменъ, как большинство французовъ». Все это необходимо отличать, и великая разница быть ласковымъ съ побѣжденнымъ китайскимъ мандариномъ или съ индійскимъ парія – или разстилаться предъ французскимъ troupier и англійскимъ морякомъ. По отношенію къ азиатцамъ, какъ идолопоклонникамъ, такъ и магометанамъ, мы дѣйствительно являемся въ подобныхъ случаяхъ тѣми добрыми самарянами, которыхъ Христосъ поставилъ всѣмъ въ примѣръ. Относительно же европейцевъ эта доброта весьма подозрительнаго источника, и, признаюсь, я расположенъ ее презирать. Я вспоминаю нѣчто о г. Зиссерманѣ. Въ одномъ изъ своихъ политическихъ обозрѣній г. Зиссерманъ, возмущаясь нашимъ, дѣйствительно, быть можетъ, излишнимъ кокетствомъ съ плѣнными турками (изъ которыхъ столь многіе поступали зверски с болгарами и сербами), ставилъ намъ въ примѣръ нѣмцевъ, которые, набравши въ плѣн такое множество французовъ, почти не говорили съ ними и не хотѣли съ ними вовсе общиться. Нѣмцы прекрасно делали – съ этимъ я согласенъ. Именно такъ надо поступать съ обыкновенными французами. Милосердіе къ нимъ, въ случаѣ несчастія, должно быть сдержанное, сухое, какъ бы обязательное и холодно-христіанское. Что касается до турокъ и другихъ азіатцевъ, которыхъ преходящая самоувѣренность въ наше время не можетъ въ понимающемъ человѣкѣ возбуждать негодованія, а скорѣе какую-то жалость, то, не доходя, разумѣется, до поднесенія букетовъ и тому подобныхъ русскихъ глупостей, конечно, въ случаѣ униженія и несчастія, съ ними слѣдуетъ быть поласковѣе. Кстати о букетахъ. Когда русскій мещанинъ, солдатъ или мужикъ ведетъ плѣнныхъ турокъ и, вспоминая о жестокостяхъ, совершенныхъ ихъ соотечественниками, думаетъ про себя: «а можетъ быть, эти турки, которыхъ я вижу, ничего такого не дѣлали,– за что же ихъ оскорблять?» – то я вѣрю въ это православное русское добродушіе. Я понимаю, что та сторона ученія Христова, которая говоритъ именно о прощеніи, то есть о самомъ высшемъ проявленіи этой нравственной любви, дается русскому народу легче, чѣмъ какому-нибудь другому племени. Положимъ, и къ простолюдину русскому можно здесь придраться: у одного – лень, у другого – все слабовато, въ томъ числѣ и мстительность и гордость не выразительны; третій – самъ не знаетъ, что ему нужно дѣлать; у четвертаго – равнодушное отношеніе ко всему, кромѣ своихъ личныхъ интересовъ. Но это уже тонкіе психологическіе оттенки. И распространенію христіанства служили не одни только высокіе побужденія, а всякіе, ибо “сила Божія и въ немощахъ нашихъ познается”. Но когда нашъ харьковскій европеецъ или калужская француженка любезничаютъ съ унылымъ или угрюмымъ мусульманиномъ, я впадаю въ искушеніе… Я знаю, этотъ европейскій Петръ Ивановичъ или эта французская Агафья Сидоровна дѣлаютъ это не совсѣмъ спроста: боюсь до смерти, что у нихъ, хотя полусознательно, но мелькаютъ въ умѣ газеты, западное общественное мнѣніе, «вотъ мы какіе милые и цивилизованные!» Тогда какъ по-настоящему надобно сказать себѣ: «Какое намъ дѣло до того, что о насъ думаетъ Европа?» Когда же мы это поймемъ?!
К.Д. Леонтьев – О всемірной любви: Рѣчь Ф. М. Достоевскаго на пушкинскомъ праздникѣ; курсивъ вездѣ автора
Итакъ, говорю я, любовь может быть прежде всего двоякая: нравственная, или сострадательная, и эстетическая, или художественная. Нерѣдко, я сказалъ, онѣ дѣйствуютъ смѣшанно. Въ рѣчи г. Достоевскаго, по поводу Пушкина, эти два чувства – совершенно разнородныя и в жизненной практикѣ чрезвычайно легко отделимыя – вовсе не различены. А это очень важно. Лермонтовъ и другіе кавказскіе офицеры, сражаясь противъ черкесовъ и убивая их, восхищались ими и даже нерѣдко подражали имъ. Точно такое же отношеніе къ горцамъ мы видимъ и у старовѣровъ казаковъ, описанных гр. Львомъ Толстымъ. Этотъ же романистъ представилъ намъ примѣры подобныхъ двойственныхъ отношеній русскаго дворянства къ французамъ въ эпоху наполеоновскихъ войнъ. Черкесы эстетически нравились русскимъ, противникамъ своимъ. Русское дворянство времени Александра I восхищалось тогдашними французами, вредя имъ стратегически (а слѣдовательно, и лично) на каждомъ шагу.