Актуальность понятія: какъ пишутъ Т. Сандерсъ и Г.Г. Вестъ (T. Sanders, H.G. West) во вступленіи къ прелюбопытному сборнику “Transparency and Conspiracy: Ethnographies of Suspicion in the New World Order” (2003), аннотируя статью Даніэля Геллингера (Daniel Hellinger) “Paranoia, Conspiracy, and Hegemony in American Politics”, “[…] Hellinger advocates moving beyond the “paranoid-style thesis,” taking the belief in conspiracy seriously through identifying who believes what and why they believe it from their point of view. Hellinger does so for two reasons. First, as social facts, popular beliefs in conspiracy constitute a substantial political force on the American landscape—a form of resistance to hegemonic forces variously understood. “Conspiracies are not just for kooks,” Hellinger tells us. Political survey work, for example, shows that, contrary to some opinions, the belief in conspiracy theories cuts across racial and class divides in American society; in fact, data show that higher education only deepens political mistrust. Hellinger writes that the wide-spread appeal of the television program The X-Files “put[s] in doubt the contention that conspiracy theory is attractive mostly to minorities and lower-income groups. Its plots fed off widespread doubts about the legitimacy of democratic processes and the possibility of citizen efficacy.”
По ощущенію, то же примѣнимо къ положенію дѣлъ въ РФ: скажемъ, здесь приводится нѣкоторая статистика коронаскептицизма, и она выглядитъ весьма внушительно. Если рѣчь идетъ не о маргинальной субкультурѣ, то важно рѣшить, какое опредѣленіе понятія “конспирологъ” цѣлесообразнѣе другихъ для того, чтобы можно было наблюдать за динамикой популярности конспирологическихъ умонастроеній въ самыхъ разныхъ слояхъ общества, не приписывая понятію теоріи заговора спеціальныхъ коннотацій и не исключая изъ этого феномена болѣе престижныя, утонченныя и даже конвенціональныя его части; – а также знать, что именно спрашивать у гражданъ въ изслѣдованіяхъ, чтобы уловить значимыя тенденціи и измѣненія.
Въ этомъ разрѣзѣ мнѣ кажется релевантнымъ наблюденіе Сьюзанъ Лепзельтеръ объ ортогональности конспирологическихъ установокъ по отношенію къ обыкновеннымъ идеологическимъ линіямъ раздѣленія, начиная съ ярлыковъ “правые” и “лѣвые”. Какъ указываетъ она же въ той же работѣ, “конспирологъ” необязательно придерживается опредѣленной теоріи заговора, – напротивъ, достаточно подозреній, что конспирологическое объясненіе положенія дѣлъ лучше неконспирологическихъ.
Пытаясь очертить границы понятія “конспирологъ”, я учитываю семь возможныхъ измѣреній его конденсаціи.
Первое измѣреніе: топографическое, а именно градусъ глобальности предполагаемыхъ заговоровъ или ихъ совокупности, противопоставляемой локальности. Это, очевидно, спектръ, на одномъ полюсѣ котораго оказываются предположенія вида “міромъ правятъ вольные каменщики”, а на противоположномъ – “Цезаря убили заговорщики”.
Второе измѣреніе: структурное, данное какъ концептуальное доминированіе параполитики / deep politics надъ манифестными политическими структурами и объясненіе послѣднихъ по приблизительнымъ принципамъ герменевтикъ подозрительности наподобіе Фрейдова толкованія сновидѣній или гностическаго экзегезиса.
Третье измѣреніе: количественное. Подобно тому, какъ въ “Manufacturing Consent: The Political Economy of the Mass Media” (1988) Наума Хомскаго и Эдварда Германа (Noam Chomsky, Edward S. Herman) особое вниманіе удѣляется “effective concentration” средствъ массовой информаціи въ рукахъ крайне ограниченнаго круга монополистовъ, конспирологическія оріентаціи подразумѣваютъ effective concentration власти въ рукахъ крайне ограниченнаго числа акторовъ.
Четвертое измѣреніе: агентное. Здесь слѣдуетъ подчеркнуть тонкость грани между сравнительно-общепринятой убѣжденностью въ важности прослѣживанія опредѣленныхъ историческихъ, культурныхъ и идеологическихъ тенденцій и генеалогій историческихъ, культурныхъ и идеологическихъ явленій, съ одной стороны, и представленіемъ, будто міромъ управляютъ нѣкія силы, необязательно ладящія между собой, однако непременно характеризующіяся относительной агентной и организаціонной непрерывностью, а также не вполнѣ имперсональныя – и, значитъ, подлежащія опредѣленной отвѣтственности, – съ другой. Здесь важенъ акцентъ на критической ограниченности, какъ эпистемологической, такъ и организаціонной, агентности (и солидарности) гражданъ и ея малосовмѣстимости съ предлагаемыми “властями” формами.
Пятое измѣреніе: аффективное. Разочарованіе, цинизмъ и недовѣріе къ “властямъ” и пропагандируемымъ ими эпистемологическимъ стратегіямъ, разумѣется, также развернуты въ нѣкоемъ спектрѣ, что затрудняетъ отдѣленіе гриба отъ его грибницы, однако точками конденсаціи мнѣ кажутся, во-первыхъ, завѣдомая, но досадливая иронія по отношенію къ конструкціи “не могутъ же они”, а во-вторыхъ – возведеніе аффективныхъ структуръ, обозначающихъ и обслуживающихъ ощущеніе непреодолимой дивергенціи между powers that be и простыми гражданами.
Шестое измѣреніе: этическое. Между конспирологомъ и заговорщиками пролегаетъ непреодолимая ничѣмъ, кромѣ, можетъ быть, чистосердечнаго раскаянія и добровольнаго разоруженія заговорщиковъ, пропасть; діалогъ, по мнѣнію конспиролога, практически невозможенъ, нецѣлесообразенъ и, болѣе того, былъ бы своего рода пятномъ на совѣсти или, по крайней мѣрѣ, репутаціи – вплоть до квазіархаическихъ конструкцій типа контаминаціи. Это объясняется манихейскими обертонами картины міра, въ которой силы добра безкомпромиссно противостоятъ иноприроднымъ имъ силамъ зла*. Въ этомъ есть, впрочемъ, потенціалъ солидарности съ другими гражданами передъ лицомъ условныхъ “рептилоидовъ” (трудно сказать, въ какой степени это измѣреніе конспирологическаго подхода и мотивируется нерефлексируемой потребностью въ подлинной инклюзивности), въ томъ числѣ не входящими въ число единомышленниковъ: какими бы несимпатичными и опасными ни были люди – нелюди еще хуже. При этомъ, что примѣчательно, расчеловѣчиваніе происходитъ, какъ правило, по признаку преизбытка власти и могущества у расчеловѣчиваемыхъ, а не ихъ подчиненнаго положенія – зачастую, разумѣется, въ ресентиментномъ модусѣ.
Седьмое измѣреніе: эпистемологическое, подразумѣвающее специфическое и довольно инструментальное пониманіе “правды” – а именно, какъ прежде всего того, что “власти скрываютъ” и что противорѣчитъ мейнстримнымъ нарративамъ (и оттого увеличивающаго потенціалъ солидарности гражданъ противъ элитъ), а не какъ утвержденій, соотвѣтствующихъ действительности. Этотъ пунктъ глубоко связанъ съ подозрительнымъ отношеніемъ къ конвенціональнымъ эпистемологическимъ стратегіямъ, вплоть до разубѣжденности въ ихъ цѣлесообразности.
* First, there is a small body of articles that highlights one or more of the characteristics that populism and conspiracy theory share. Hauwaert [‘Shared dualisms: on populism and conspiracy theory’, Counterpoint, 2012] stresses that both share a Manichean worldview that postulates a conflict between good and evil, the people and the elite; with populism stressing the innocence of the people and conspiracy theories stressing their lack of knowledge about the secret plot.
Eiríkur Bergmann and Michael Butter – Conspiracy Theory and Populism, in Paranoia within Reason: A Casebook on Conspiracy as Explanation (1999), p. 333