Этотъ ужасъ реально связываетъ нашу душу съ какими-то древними и темными счетами, память о которыхъ сохранилась лишь въ видѣ почти стертаго, почти потерявшаго смыслъ символа.
М.А. Волошинъ – “Аполлонъ и мышь (творчество Анри дё Реньё)” (1911)
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.И.Л. Деген (1944)
Этот краткий обзор предшествовавших попыток показывает, что ни сразу не ставилась интересующая нас задача: вполне и безоговорочно исключить охоту. Поедание падали всякий раз допускалось лишь как компонент образа питания наших предков в плейстоцене. Таким образом, достигалась цель преимущественно эстетического характера: было показано, что в изучение палеолитического времени антинаучно вносить такие критерии как “противно”, “омерзительно”, “отталкивающе”, заимствованные из поздней человеческой культуры или даже из плохо осознаваемого житейского жаргона”
Б.Ф. Поршнев – “О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)” (2017), с. 283
Послѣдняя цитата имѣетъ слѣдующій контекстъ: насколько я понимаю, БФП считаетъ, что наши предки, а именно форма, которую уже нельзя счесть обезьяной, но еще нельзя счесть человѣкомъ, были падальщиками (некрофагами), вопреки болѣе традиціонной гипотезѣ, будто они были хищниками (охотниками). Такимъ образомъ, у БФП не было предшественниковъ, которые бы раздѣляли его мнѣніе на этотъ счетъ, но были ученые, которые признавали, что падаль была частью діеты нашихъ предковъ. Однако отъ этого нѣтъ никакого толку, потому что БФП важно именно то, что они были эксклюзивными падальщиками и нисколько не хищниками, – если не считать толкомъ толкъ чисто эстетическій: чтобы ученый могъ написать “а еще они жрали трупы”, а научное сообщество въ единомъ порывѣ не отвѣтило “буэ”, – то есть, иными словами, расширеніе коммуникативнаго и понятійнаго репертуара научнаго сообщества въ сторону нейтральности и прочь отъ “житейскаго жаргона”.
Эта мысль БФП не то чтобы мудрена, однако вызываетъ четкую, хоть и косвенную, ассоціацію съ той проблематикой, что занимала Вильфреда Біона: мы говоримъ о психикѣ (нематеріальномъ), используя языкъ, предназначенный для описанія матеріальнаго міра; между тѣмъ, психоанализу гоббльдигукъ не идетъ на пользу, – какъ не идутъ на пользу и слова изъ обыденнаго языка. Изъ-за чего? – изъ-за penumbra of associations, которую эти слова отбрасываютъ, такъ что читательницѣ/ю кажется, что он(а) понимаетъ, о чемъ рѣчь, но это ничто иное какъ иллюзія.
БФП не занимается этимъ спеціально, но, въ извѣстной мѣрѣ, говоритъ о столкновеніи съ этой проблематикой. Такимъ образомъ, его теорія оказывается похожей на теорію Зигмунда Фрейда или Мелани Кляйнъ, которые, условно, гадости всякія говорятъ и неприличныя вещи, – но, кажется, не по викторіанскимъ мѣркамъ, а по какимъ-то другимъ (какимъ же? Или викторіанскимъ тоже?). И одновременно онъ говоритъ о научномъ сообществѣ какъ о реальномъ феноменѣ – какъ о реальномъ (а не сконструированномъ по картезіанскимъ лекаламъ) субъектѣ познанія, который имѣетъ свою affective life, пользуясь названіемъ книги Дж. Корради-Фьюмары, жизнь, не исключающую отвращеніе.
Съ другой стороны – БФП – самъ герой нѣкоей драмы, потому что въ отличіе, напримѣръ, отъ человѣка-института Щедровицкаго – вполнѣ сдѣлалъ ставку на встраиваніе въ готовые научные институты, и мало того, что они искалѣчили его opus magnum, такъ еще сами и обрушились черезъ нѣсколько десятковъ летъ, съ нимъ какъ частью себя вмѣстѣ.
И БФП дѣлаетъ очень много оговорокъ. Въ извѣстной степени онъ гипермаксистъ, то есть онъ былъ болѣе, а не менѣе догматиченъ, чѣмъ требовалось въ тѣ времена, по всей видимости; и заподозрить его въ томъ, чтобы изъ его писаній должна была бы какимъ-нибудь невѣдомымъ образомъ слѣдовать нѣкая крамола, довольно трудно. И онъ, какъ мнѣ кажется, очень старался, чтобы было нельзя. Но это ему не помогло: главу про некрофагію (и три следующія) выбросили, притомъ, что это, въ общемъ, и была оригинальная часть его теоріи.
Это напоминаетъ мнѣ подозрѣнія Фрейда – если вѣрить сплетнямъ – что К.Г. Юнгъ въ своихъ полуоккультныхъ, какъ казалось первому, разработкахъ намекаетъ на его грядущую безвременную смерть.
Все это геральдически суммируется въ стихотвореніи Дегена. Понятно, что оно о чудовищныхъ вещахъ, войнѣ и смерти, но это поэзія, а поэзію можно, я думаю, примѣнять какъ угодно, такъ какъ ея смыслъ и заключается въ абстрагированіи опредѣленнаго толка, language of achievement.
Наши либералы часто любятъ это стихотвореніе. Видимо, имъ кажется, что оно имъ помогаетъ бороться съ патріотизмомъ. Къ сожаленію, наши патріоты съ ними отчасти солидарны и часто его не любятъ, потому что оно оскорбляетъ ихніе куриные мозги патріотическія чувства. Я-то, конечно, думаю, что оно шедевръ патріотической поэзіи, но начинается оно – потому, видимо, что авторъ тогда былъ очень молодымъ человѣкомъ – съ довольно кондитерской готики: “надъ дымящейся кровью твоей”, какъ комиксъ изъ жизни предковъ человѣка.
Такъ вотъ, что касается патріотизма. Въ любыхъ нормальныхъ (насколько это слово примѣнимо) метрополіяхъ литература объ ужасахъ и безсмысленности войны вполнѣ вписана въ канонъ и пользуется, какъ говорится, любовью читателей – условные voyage au bout de la nuit, im Westen nichts Neues, for whom the bell tolls и такъ далѣе. Own the world это нисколько не мѣшаетъ, а вотъ какъ разъ попытки поселиться въ барокамерѣ или въ стерильномъ боксѣ наводятъ на подозренія въ колоніальности и ресентиментѣ. Въ своихъ мемуарахъ о I Міровой войнѣ (“The Long Weekend 1897-1919: Part of a Life”) Біонъ пишетъ что-то вродѣ того, что не понимаетъ, кто побѣдилъ въ той войнѣ и побѣдилъ ли кто-нибудь. Мы съ увѣренностью отвѣчаемъ Біону: все нормально, побѣдили именно вы, и это былъ, безъ шутокъ, ослѣпительный тріумфъ. И тогда-то была заложена очередная крайне существенная часть нынешняго колоніальнаго порядка. Плоды его Біонъ пожиналъ, вмѣстѣ со своими согражданами, всю жизнь, а теперь ихъ пожинаютъ потомки, и имъ вполнѣ хватаетъ. У насъ, между тѣмъ, произошел большевистскій переворотъ (съ мощной, какъ водится, агентурной составляющей), и мы выписались изъ числа побѣдителей, для чего, собственно, онъ и былъ нуженъ. Прощайте, Босфоръ и Дарданеллы. Что не отменяетъ ужасовъ и безсмысленности войны, о которыхъ писалъ Біонъ, дожившій до вполнѣ почтеннаго возраста (какъ и Дегенъ – и Дегенъ даже круче: тому, кажется, былъ 91 годъ, когда онъ умеръ, и умеръ онъ въ Израиле; после войны сталъ врачомъ-травматологомъ, а также увлекался гипнозомъ, приветъ БФП съ суггестіей и Тавистоку съ mind control).
Въ стихотвореніи структура, о которой я пытаюсь говорить, вполнѣ воспроизводится. Начинается оно, повторюсь, съ согреванія рукъ надъ кровью товарища (видимо, еще живого, но уже и обреченнаго – авторъ въ качествѣ тропа записываетъ его въ трупы), а заканчивается тѣмъ, что имъ предстоитъ наступать (и поэтому нужно снять съ этого undead товарища валенки “на память”). Это очень, очень хорошо, что наступать! Если бы не это, авторъ не умеръ бы въ Израилѣ, проживъ долгую, хорошую жизнь. И не только авторъ. Многіе люди бы вообще не родились. Лучше наступать и побѣждать.
Послѣ этой продолжительной вводной, я возвращаюсь къ БФП. Повторюсь, эту главу цензура вырѣзала. И никакія оговорки ему не помогли. Не помогло и то, что его выкладки ни подъ какимъ извѣстнымъ мнѣ угломъ нельзя было считать антисоветскими. Онъ, какъ и Біонъ, очевидный мистикъ (въ терминахъ Біона). Его писанія угрожали Истеблишменту – какъ и самъ мистицизмъ.
Какъ я уже писала, его теорія некрофагіи и суггестіи содержитъ въ себѣ нѣкую злую тайну, тайну того же рода, которымъ пытаются вѣдать гностики, герметики, адепты тайныхъ школъ и обществъ и тому подобные люди. Этой теоріей нерѣдко увлекаются люди, вплотную занимающіеся оккультизмомъ и(ли) проблемами распредѣленія власти между людьми. Какъ мне кажется, это неслучайно.
Употребленіе труповъ (въ пищу) – не убійцами, хищниками/охотниками, а падальщиками – задѣваетъ нѣкій политическій въ широкомъ смыслѣ слова нервъ. БФП въ цитатѣ пишетъ объ эстетикѣ, имѣя въ виду отвратительность некрофагіи. Но эстетика въ этомъ контекстѣ можетъ имѣть и болѣе широкій смыслъ – въ приложеніи къ архитектурѣ власти, мирового политическаго порядка, пугающей и отвратительной. Здесь я имѣю въ виду и колоніальную структуру, и структуры воображенія и чувствованія, которые дѣлаютъ портретъ нашихъ предковъ, какимъ его пишетъ БФП, отвратительнымъ въ глазахъ научнаго сообщества, о которомъ онъ говоритъ, а также и научнаго сообщества, которое потомъ искалѣчитъ его книгу. Это чуточку похоже на предохранитель противъ истины, отвѣта на вопросъ, who rules the world, цитируя названіе книги Наума Хомскаго, которую я, впрочемъ, не читала. Вспомнимъ по ассоціаціи гомеостатическое мірозданіе у братьевъ Стругацкихъ и соображенія Джеффри Крипаля и Бертрана Мехёста о стражахъ порога.
Это съ одной стороны. Съ другой – замѣна религіозной метафизики какой-то иной; полная реконструкція первороднаго грѣха на матеріале double deed, наподобіе реконструкціи метафизической проблематики безсмертія въ русскомъ космизмѣ, который сейчасъ тоже любятъ разныя своеобразныя субкультуры типа трансгуманистовъ, кромѣ совсѣмъ невѣжественныхъ и принципіально-антисоветски/русски настроенныхъ.
То, о чемъ я пытаюсь сейчасъ думать, геральдически осуществлено въ стихотвореніи Дегена. И употребленіе труповъ людей, убитыхъ другими, и необходимость наступать (соборъ, который строитъ БФП), и “ты не раненъ, ты просто убитъ”.
Это бы я и сказала БФП, если бы могла послать ему реляцію. Вы не ранены, Борисъ Фёдоровичъ, вы просто убиты. “Противно”, “омерзительно”, “отталкивающе”, столкновеніе с “житейскимъ жаргономъ” – очевидно, краешекъ грандіозной проблематики научнаго языка, завязаннаго на данныя органовъ чувствъ, и взаимодействій мистика и Истеблишмента. Хорошая новость: я все-таки читаю эти выцензуренные главы. Плохая новость: я не антропологъ, не историкъ и не психологъ. Среди антропологовъ, историковъ и психологовъ ваши идеи (хотя бы въ формате опроверженій) не такъ популярны, какъ хотѣлось бы, и особенно среди “западныхъ” – а, къ сожаленію, это-то только и имѣетъ значеніе. У меня есть подозрѣніе, что въ клубъ, въ который вписались М. Бахтинъ, В.Я. Проппъ, Е.М. Мелетинскій и С. Аверинцевъ, вы не вошли. Читая о палеолитѣ, я практически не вижу ссылокъ на васъ. Кому пригодились валенки, и перешли ли эти кто-то въ наступленіе, и перейдутъ ли когда-нибудь, – неизвѣстно.